ARTANDHOUSES, 16.11.2016

Лев Мелихов: «Даже с Горбачевым пил армянский коньяк»

Фонде культуры «Екатерина» открылась выставка легенды советской и российской фотографии Льва Мелихова «Москвичи и Москва Льва Мелихова» – свыше ста портретов героев московской художественной сцены 1970–2000-х годов и самой Москвы, которую фотограф называет главным героем своего цикла. В интервью ARTANDHOUSES Лев Мелихов рассказал, почему никогда не откажется от пленки, как жил с Ильей Кабаковым и обнимал Франсуазу Саган, о куче денег от Влада Листьева, из-за чего поссорился с Элием Белютиным и в чем драйв сегодняшнего времени.

С кем из ваших героев оказалось сложнее всего работать?

С Элием Белютиным. Нас связывала многолетняя дружба, любовь. Я его обожал. Так вышло, что он мне фактически заменил отца, который, когда мне было пять лет, уехал в Испанию и оставил нас с мамой одних. Жену Белютина, Нину Михайловну Молеву, умницу и главного знатока Москвы, я тоже любил как родную. В 1970-е я много снимал его студию «Новая реальность» в Абрамцево, сделал им тысячи слайдов, помогал везде, где только мог помочь. А когда дошло до большого портрета Элия Михайловича, я решил снять его на фоне одной работы из его прекрасной коллекции. Это было полотно Рубенса, которое висело над камином у них в доме. Образ Билютина на этом портрете складывался в моей голове много лет — образ человека, который прожил очень непростую, драматичную жизнь. Когда я принес показать контрольный отпечаток Нине Михайловне, она пришла в ярость. Меня обвинили в том, что я нарочно выстроил кадр таким образом, что младенец с картины Рубенса — вообразите — писает на голову Элия Михайловича. Я был в шоке. Можете себе такое представить? Как мог столь умный и тонкий человек, как Нина Михайловна, предположить такую глупость? Бред какой-то. Самое поразительное и необъяснимое для меня заключается в том, что наша многолетняя дружба на этом закончилась. Мне отказали от дома из-за писающего мальчика. Анекдот, если б не было так горько.

Автопортрет с другом искусствоведом Виталием Пацюковым, 1997

А сам Белютин как на это отреагировал? Тоже оскорбился?

Как ни странно, да. Но не из-за портрета, а из-за ситуации с Ниной Михайловной. Мы с ним после этого всего пару раз встречались, и то где-то на улице, на бегу и очень формально.

Вы думаете, это была искренняя обида с ее стороны или зачем-то разыгранный спектакль?

Думаю, спланированная провокация. Иначе я это объяснить не могу.

Кого вы мечтали снять, но так и не смогли?

Сталина и Гитлера. Я не шучу. Дело в том, что в портрете самое важное — эмоция: любовь — ненависть. Я бы сфотографировал их вместе, и это была бы по-настоящему сильная эмоция.

Содержание этой эмоции не так важно?

Нет! Главное, чтобы она читалась в портрете.

Понятно, что, когда фотограф отснял больше семи тысяч портретов, спрашивать про любимый бессмысленно. Но те, с которых всё начиналось, обычно помнят всегда.

Я в этом смысле особенно трепетно отношусь к парижской съемке Франсуазы Саган.

Вы дружили?

Да, у нас были теплые отношения, я даже жил у нее дома. Приезжал на Rue de l’Universite с огромными двухметровыми розами, которые привозил из Москвы, потому что в Париже таких было не достать — не модно. Там популярны маленькие розы, а у меня рука большая, широкая, мне нужно ощущать, что в ней что-то весомое. Познакомились мы благодаря Теме Боровику, с которым мы вместе работали в «Огоньке». Я довольно много времени провел в Париже — меня туда отправил Влад Листьев, который дал мне кучу денег и сказал: «Поезжай в Париж и снимай всё, что считаешь нужным, ходи по всем ресторанам — от «Максима» до последней забегаловки, фотографируй и пиши». Мы с ним хотели сделать книгу про русских в Париже. Однажды на площади Бастилии кто-то подошел ко мне со спины, закрыл глаза ладонями и обнял. Оказалось, что это Тема Боровик, он был там со своей женой Вероникой. Он мне говорит: «Поезжай сними мне Жака Ширака». А он тогда был мэром Парижа. Я говорю: «Старина, на фига тебе Ширак?» Тема заулыбался и ответил: «Он будет президентом. Папа сказал». Я согласился снять Ширака, а за это он пообещал мне фотосессию Франсуазы Саган, с которой был неплохо знаком.

До сих пор живо помню, как перся к ней через весь Париж с букетом роз — она, конечно, обалдела. Встретила меня в мини-юбке, ботфортах выше колен и с какой-то безумной прической. На улице было холодно, мы остались дома, распили бутылку Johnnie Walker и пошли сниматься. Получилось хорошо. Для себя я сделал серию черно-белых фотографий, для «Огонька» и «Совершенно секретно» — цветных. Когда пришли ребята из нашей съемочной группы, она сидела у меня на коленях и учила петь «Марсельезу». Я не шучу, это могут подтвердить свидетели, например Дмитрий Якушкин, ставший потом пресс-секретарем Ельцина. Он сделал несколько снимков, на которых мы обнимаемся и я стою перед Франсуазой на коленях. Каждый раз приезжая в Париж, я приходил к ней в гости, и мы по обыкновению выпивали что-нибудь крепкое. Вообще, с 99% своих героев я что-нибудь да пил. Даже с Михаилом Сергеевичем (Горбачевым. — Примеч. ARTANDHOUSES) — армянский коньяк.

Любовь к женщинам и алкоголю здорово помогают в работе, так?

Конечно! Любовь — это главное условие, и любовь не только к женщинам. Я с 1969 года жил с разными художниками, первым, кто меня приютил, был Илья Кабаков. Я реально люблю этих людей, они — моя жизнь. Если чувств нет, получится бытовая фотография на паспорт. Молодые фотографы этого не понимают, они делают тысячи снимков на свою цифру и сидят у себя в лаборатории, выбирают лучший кадр. А я делаю один кадр. Буквально один.

Егор Гайдар

С Егором Гайдаром, лучший портрет которого, на мой взгляд, сделали именно вы, тоже выпивали? Он этим не славился.

С ним только чай. В начале 1990-х я работал в журнале «Открытая политика» завотделом иллюстраций. Однажды поехал снимать Гайдара для журнала, а потом решил сделать еще один кадр, менее формальный, для себя. Когда главная фотография была готова, я подошел к его жене и спросил, есть ли у Егора Тимуровича джинсы и кроссовки. Она удивилась, ответила, что, конечно, есть, взяла мужа под руку, увела в комнату, а через несколько минут он явился передо мной совершенно в другом обличии. Я поставил перед ним чашку чая, выдвинул кресло, попросил положить ногу на ногу. Это заняло минут сорок, потому что правильно положить ногу на ногу, чтобы это выглядело и естественно, и убедительно, — целое искусство. Снимок был готов с первого раза. Я сделал эту фотографию для себя, но так вышло, что она стала хрестоматийной. Она висела на всех заседаниях, политсоветах, днях рождениях Гайдара, она же стояла на панихиде, потом на кладбище, а сейчас украшает все заседания Института Гайдара. Это не только мой любимый портрет Егора Тимуровича — его любят все. Новодворская, которую я, откровенно говоря, всю жизнь побаивался, всякий раз, когда меня видела, хватала за шиворот и прижимала к себе со словами: «Дорогой, дай я тебя поцелую!» Я для нее всегда был автором этого портрета Гайдара.

А саму Валерию Ильиничну не хотели запечатлеть? Вот уж где эмоции.

Хотел, но как-то не случилось. Просто мы не так близко общались. А это важно — установить связь с человеком. Без этого ничего не получится. Нужна любовь. Например, Булата Шалвовича я обожал, мы много лет дружили, поэтому у меня несколько его портретов разных лет.

Булат Окуджава

Москву вы тоже портретируете в некотором смысле как человека. Это ведь не просто фиксация, здесь конструкция «любовь — ненависть» точно так же работает, как и с людьми?

Конечно! Для меня Москва как любимая женщина. Я иногда шучу, что мы с ней отметили золотую свадьбу. Этот город, эту женщину по имени Москва, как истый провинциал, люблю безумно. Это город-праздник с самого моего детства. Почти каждое воскресенье поездки для детей, которые устраивала моя мама, будь то театр зверей, зоопарк, цирк, театр кукол или МТЮЗ, — это всё не важно, важно, что в Москву.

С какими снимками из московского цикла связаны самые дорогие воспоминания?

Оба самых дорогих снимка показаны на этой выставке: это фотографии Красной площади и гостиницы «Украина». Обе сделаны в начале 1990-х. Лет пятнадцать назад в Колумбийском университете была выставка «Москва вне времени». Она состояла из снимков Москвы, сделанных самыми известными фотографами мира. Я тогда в Америку не попал, потому что был на Сахалине, делал книжку про остров. Но мой друг арт-критик Виталий Пацюков принес фотографию, на которой был изображен Колумбийский университет, а на его на фасаде — тридцатиметровый билборд с моим снимком гостиницы «Украина». И на пригласительном билете она тоже была.

Издатели и журналисты любят говорить о скорой смерти бумаги, которую уже победили электронные книги и СМИ. Зато фотопленка, которую все уже давно похоронили, кажется, переживает второе рождение. Согласны?

Абсолютно! Я никогда не сомневался, что рано или поздно это произойдет. У меня все камеры пленочные. Это живая вещь, понимаете? Неслучайно и лучшие режиссеры мира вроде Мартина Скорсезе снимают на пленку. Да, в конце концов пленку тоже приходится оцифровывать, но это потом. Зато сам момент съемки — он как тридцать лет назад. На фотографиях, сделанных пленочной камерой, совсем другое изображение — там живая пластика. Цифра — это всё-таки мертвая вещь, в ней нет магии фотографического изображения. И потом, пленка не дает права на ошибку, потому что ее невозможно исправить. Вот ты нажал на кнопку и ходишь томишься, пока не проявишь пленку: получилось или нет? На цифровой камере сразу видно, что промахнулся, и неудачный кадр просто удаляешь. А затем делаешь еще сто штук. И снова удаляешь. Неинтересно. В этом нет азарта, нерва. Я всякий раз приезжаю из командировки с тяжелой сумкой, набитой катушками с пленкой, и постепенно разбираю эти богатства, смакую, как самый нежный нектар. Открываешь каждую пленку и смотришь контрольные отпечатки — это удовольствие сродни сексуальному. Но и ставки здесь несоизмеримо выше. Лет пятнадцать назад для одной из своих книг я снимал Нижневартовск и привез тогда домой роликов пятьдесят или семьдесят. Только представьте: зима, холод собачий, минус тридцать пять, я снимаю двумя камерами — одна греется в машине, другая работает, тут же замерзает, я пытаюсь ее отогреть. В общем, целая драма. Вернулся в Москву, пришел в лабораторию, засунул пленок двадцать в проявку и пошел обедать. Возвращаюсь и обнаруживаю, что, пока я ходил, электричество отключили, и пленки оказались засвечены. Как я рыдал! Я сидел на ступенях своей лаборатории, смотрел на Страстной бульвар и рыдал как ребенок.

Александр Солженицын

Сегодняшняя реальность в самом широком смысле вас вдохновляет или, напротив, погружает в тоску и уныние, как многих ваших коллег?

Нет, конечно, никакого уныния нет, я снимаю почти каждый день.

Потому что это ваша работа.

Побойтесь Бога! Я уже давно от поденщины отказался, репортерская работа в прошлом. Меня кормит только творчество. Шутка ли, я вместе со своей женой, прекрасным музейным фотографом, сделал больше двухсот альбомов по искусству. Теперь только этим и живу, и вдохновляюсь. А что до времени, то в каждом времени — свой кайф.

В чем кайф сегодняшнего?

Очень просто. Вот мы видим, что происходит вокруг, и всё понимаем, да? Нам это не всегда нравится, так?

Мягко говоря.

Вот! Но это же эмоция! Я фиксирую эту реальность и передаю ее суть через эмоции. И сразу всё понятно. Как же можно этому не радоваться, как это — игнорировать? Нужно ловить эмоции, какими бы они ни были. Только делать это надо по принципу «разуй глаза — обуй ноги». Это девиз моей молодости.

Снова актуален?

Всегда актуален.

Вы помните, когда больше всего работали?

Да, кажется, это был 1989 год. Почему-то тогда все мои друзья, знакомые, знакомые знакомых — короче, вся наша элита разом решила валить из страны. И Ваня Чуйков, и Эрик Булатов, и Кабак (художник Илья Кабаков), и Эдик Штейнберг. Я страшно тогда перепугался и пахал как одержимый, делая по портрету в неделю. Кажется, что это невозможно, но я легко в таком режиме существовал, потому что все эти портреты давно сложились у меня в голове, нужно было только нажать на кнопку. Я вообще на каждый портрет трачу не больше пятнадцати минут, в редких случаях полчаса. Многих своих героев я и вовсе снимал, что называется, с рук, то есть без штатива. Это была в прямом смысле ручная работа. У меня, как у любого нормального фотографа, мания величия, поэтому мне всегда хочется сделать кадр, который останется на века. Я свои портреты делаю для того, чтобы через пятьдесят лет люди посмотрели на них и спросили: «А кто их снимал?» По моим фотографиям каждую эпоху можно узнать «по запаху» — они ею насквозь пропитаны.

Эрик Булатов

Хороший фотограф должен сам любить фотографироваться?

Он должен не любить, а уметь это делать. Фотограф, который сам не умеет сниматься, не фотограф, а говно. Если ты не понимаешь, что происходит по ту сторону камеры, никогда ничего путного не снимешь. У меня есть несколько автопортретов — они в основном появлялись, когда заканчивалась пленка и оставалось два-три кадра, которые нужно было израсходовать. Так что последний кадр всегда тратил на себя, чтобы тут же в лаборатории начать проявлять пленку. Всё-таки я жил еще в такое время, когда и пленки был дефицит.

Кто сделал ваш самый удачный снимок?

Есть очень хороший портрет работы Оксаны Макаровой, дочери моего близкого друга Саши Макарова. Она сделала его в Сургуте лет пять назад. Еще люблю свой автопортрет, где я с усами как у Дали — он есть здесь, на выставке. Другой удачный снимок сделал мой ученик Сережа Ястржембский во время нашего совместного фотопроекта «Венецианский триалог» в «Новом Манеже» — я на этой фотографии смеюсь как сумасшедший, потому что Сережа меня до смерти защекотал. Представляете, методы?

Автор: Ольга Мамаева

Оригинал статьи: http://art-and-houses.ru/2016/11/16/lev-melihov-dazhe-s-gorbachevym-pil-armyanskij-konyak/