«Афиша», №269 c 22 марта по 4 апреля 2010 года

Море негатива

Бернд и Хилла Бехер

Покойный немец и его вдова фактически изобрели в начале 60-х современную индустриальную фотографию. Константин Агунович рассказывает, как им это удалось.

Познакомились они в рекламном агентстве, поскольку оба там подрабатывали. Он с запада. Она с востока. Он из рабочих районов. Она из столицы. Он с идеями. Зато она умеет фотографировать. А у него как раз идея, как снимать. Но он не очень фотограф. Зато учится полиграфии, издательству. Он будет придумывать, она снимать, он печатать — Бернд и Хилла. Вдвоем в течение следующих полвека они объедут цивилизованный мир, фотографируя и фотографируя. У них будет пять кассельских «Документ» и «Золотой лев» Венецианской биеннале. Наверное, максимум, чего может добиться художник живьем. В 2004-м Бехеры выиграют премию Хассельбладов — считай, Фотонобелевку.

После нацизма в художническую элиту вход немцам был заказан. Бехеры старались не выделяться. «Что вы снимаете?» — «Так, ничего особенного». Однако даже если немцу не снимать ничего особенного, то все равно получается подозрительно. Парочка немецких туристов, фотографирующих подряд старинные доменные печи, назначенные к сносу водонапорные башни, отслужившие свое ветряные мельницы, ликвидируемые угольные шахты, пустые доки, сортировочные станции, воздухозаборники, — за шпионов Бехеров принимали неоднократно. Они собирались еще в Советский Союз съездить, но ни разу не получилось; жаль, было бы любопытно посмотреть на приключения Бехеров. Как бы они снимали какую-нибудь «Запорожсталь» — с прилагающимися к такому случаю комментариями: «Ваши отцы здесь того… А мы здесь этого…» «Йа-йа!»

И давай, несмотря на комментарии, строить обычную бехеровскую экспозицию. Съемка ведется как будто бы в лоб. А снимок делается будто как в позапрошлом веке. Долгая выдержка — секунд десять. Диафрагма 45. В таком случае оказывается все равно, что есть солнце, что нет его (хотя лучше б не было; и облака поровнее); тем более все равно, кто это строил, кто ломал, кто восстанавливал, гигант индустрии перед нами или мелкотравчатый заводик. Небо рисуется одинаково бледного тона; любая колеблемая былинка при такой выдержке просто исчезает. Даже испытанный Rolleiflex с XIX века не особенно изменился.

Бехеров можно понять. Если они будут снимать как в тридцатые, их неминуемо сравнят с нацистами — и тогда конец. А если снимать как в двадцатые, при формалистах, то приплетут реваншизм какой-нибудь или что-нибудь еще. А если, как Август Зандер в десятые, они займутся антропологией — им опять-таки припомнят что-нибудь, расовые теории, например. Немцу во второй половине ХХ века приходится быть аккуратным даже сверх обычного. Немец после двух мировых войн себе может позволить быть по-прежнему немцем разве что в этой самой аккуратности. Поэтому во избежание пересудов Бехеры не смотрят ни вправо, ни влево, а лишь дотошно снимают то, что никто больше снимать не будет, — чтобы потом не приставали с расспросами. Не сразу, но из кропотливой бехеровской каталогизации возникнет целая школа, Бехеры станут преподавать в Дюссельдорфской академии — где, когда Хилла поступала, и курса-то по фотографии не было. И вся наличная интересная немецкая фотография начнет вести себя от Бехеров — Гурски, Руфф, Штрут, все бехеровские выученики. Это потом. А до тех пор Бехеры будут снимать, будто им в жизни больше ничего не интересно, кроме задыхающихся заводиков и разоряемых шахт: сим победиши. Выдержка секунд десять. Диафрагма 45. И солнца не надо.

Энтони Сво

Лауреат Пулицеровской премии и победитель World Press Photo 2008, создатель серии «Потерянный рай. Америка во время кризиса» рассказал «Афише» об 11 сентября, антибушевских митингах и веселье во время войны

Проект «Потерянный рай» занял у меня 10 лет. Разница между Америкой, в которую я тогда вернулся, и той, которая есть сейчас, колоссальная. Когда я начинал, Америка была одной из сильнейших мировых держав. Лучшей и в плане экономики, и в плане культуры. Сейчас все по-другому. Годы правления Буша и 11 сентября убили эту страну, она растеряла былое могущество. Многие надеялись, что Обама сумеет возродить Америку, сплотит народ, но ему слишком сложно работать на руинах. Ничего не получается. Америка мертва.

11 сентября 2001 года я был в Европе — но, узнав о случившемся, сел на первый же самолет до Нью-Йорка. Когда я вышел с таможенного контроля, я увидел совершенно пустой аэропорт, там не было ни души. Я поймал такси до центра, Манхэттенский мост был также пуст. Зато на самом острове были толпы полицейских с автоматами, а в воздухе стоял густой дым. Именно благодаря этим событиям правительство Буша получило возможность убивать и мучить людей в Ираке.

Самым первым, что я снял в Америке, вернувшись туда после двадцатилетнего перерыва, был антибушевский митинг. Подъехала машина президента, окруженная охранниками, и люди стали кидать в кортеж камни, помидоры и прочую дрянь. Буш очень быстро пробежал мимо, залез в машину, и больше его видно не было. Это были первые выборы на моей памяти, сопряженные с подобными народными волнениями.

Толпы студентов каждое лето едут на каникулы во Флориду. На местных пляжах не прекращаются вечеринки, спиртное льется рекой — в общем, «секс-наркотики-рок-н-ролл». Пляжи кишат молодыми людьми, которым нет дела до того, что в это же самое время их сверстники гибнут в Ираке. Им все равно — у них есть деньги на учебу, они могут себе позволить не думать о таких вещах, как война. В России подобная история была с Чечней. Но если чеченцы подкладывали вам бомбы в вагоны метро и устраивали теракты, то многих американцев война в Ираке не касается вообще никаким образом. Они о ней просто не думают.